Коммунары

  Шли дни, недели, месяцы 1920 года. Жители Карама знали уже, что не только партизанские отряды вышли на Лену, но и регулярные части Красной Армии торжественно встречены в Иркутске. По всей Восточной Сибири прочно укрепилась новая Советская власть. Из Верхоленска приходили от уездных советских властей бумаги, а двое жителей Карама побывали на волостном, а один на уездном съезде Советов. Всё это радовало. Уж осень надоела мужикам война и связанные с ней материальные лишения, моральные переживания.

  Правда, по деревням ползли тревожные слухи о разгуле в верховьях Лены белых банд Черепанова, Большедворского и других бандитов. Пока от Карама они были далеко. Всё же предписание уездного Совета карамцы считали для себя обязательным: выставляли ночные посты, высылали к соседним деревням вооруженные патрули, обучали молодежь строю, стрельбе и прочим солдатским премудростям.

  По зимней дороге в Карам еще раза два приходили красные отряды по 10—15 человек, а с ними и представители уездных властей. Они привозили книжки, газеты, инструктировали членов сельсовета, проводили политбеседы,
предупреждали о повышении бдительности, снаряжали обозы с разверсткой и уходили обратно. Село оставалось жить своей обычной жизнью. Партячейка уже выросла до 20 человек.

  По вечерам коммунисты собирались на политбеседы, подолгу читал им книжки Степан Яковлевич. Особенно понравилась всем небольшая книжица, в которой рассказывалось об организации в России первых коммун, где все работали сообща и добровольно, отказывались от всякой собственности.

  Когда она была прочитана вся, дед Егор сказал:
  — Мы ведь тоже не лыком шиты. Давайте, мужики, у себя такую коммунию соорганизуем. Только в моей семье будет двенадцать пар рук. Правильно я говорю, сыны?
  _ Верно, а-а! — поддержали его Егор и Василий. — Раз всё теперь по-новому, какого чёрта мы запираться будем.

  Шуму, споров было много. Каждый грамотеем стал, брал себе эту книжку, садился дома к сальнику или у лучины и читал ее по складам.

  Многие соглашались жить коммуной. Но как это сделать, с чего начать, никто
толком не знал. А тут, как назло, наступила распутица, и всякая связь с уездом прервалась. Когда пришла весна, коммунисты пахали и сеяли порознь, но дружно откликались на зов своей ячейки и коллективно выезжали помогать безлошадным. Эти выезды еще по старому называли «помочами», но характер их был новый: помощь многосемейным, солдаткам и вдовам.

  Первая такая помощь была оказана Степану Яковлевичу Сафонову, у которого запрягалась всего одна лошадь, а хлеба надо вырастить на тринадцать ртов. Потом выезжали на помощь Егору Яковлевичу и бывшему батраку, только что вернувшемуся из армии, Алексею Константиновичу Сафонову. Этот скромный молодой человек был призван колчаковцами в армию, по не захотел воевать за
буржуев и от Красноярска до Иркутска шел уже с Красной Армией, сражаясь против каппелевцев. В одном из боев он был ранен и отпущен домой.

  После сева партячейка основательно нажала на военное обучение молодёжи. Да и фронтовиков собирали по воскресеньям. Денис Михайлович выстраивал их в одну шеренгу, а молодёжь — в другую, учил до седьмого пота, показывая молодёжи выправку фронтовиков и солдатское умение. Потом начинались словесные учения.

  — Что есть строй? — строго спрашивал он поочередно то у фронтовиков, то у молодежи. А однажды сгоряча даже громко спросил по старой привычке: «Кто такой будет унтер-офицер?»
  — Не унтер, а младший командир, — поправил его Константин, единственный из карамцев, побывавший в Красной Армии.
  — Ишь ты, неделю покомандовал и в офицеры захотел! — съязвил кто-то.
  — Смирно! — крикнул Денис Михайлович. — За разговоры в строю наряд вне очереди объявляю, за обсуждение командира — два наряда.
  — Го-го-го, куда хватил, — захохотали в строю. И мужицкий командир хохотал вместе со всеми.

  Но учения продолжались. Теперь уже не только члены партячейки, по и все, кто собирался_ к ним, гордо именовали себя коммунарами.

  На одном из собраний человек сорок пожелали вступить в коммуну, и под их диктовку Степан Яковлевич написал в Иркутск губернским властям ходатайство, чтобы разрешили и помогли им создать коммуну. Но первому осеннему заморозку он намеревался отправить бумагу в уезд.

  А вечером в кругу своей многочисленной семьи долго рассказывал Екатерине Спиридоновне и тестю Спиридону Николаевичу о коммуне, про которую читали книжку. Слушал старый и диву дивился. Ведь не слыхано и не видано такое в крестьянской жизни, чтобы московские власти и петроградские заводские рабочие помогали бедным неимущим мужикам поднять хозяйство.

  — Неужто, Стёпа, все вместе робить будем и всего хватать будет? — дивилась Екатерина Спиридоновна, у которой от нужды и горя на лице были морщины, а в волосах седина.
  — Если людно да дружно будем всё делать, отчего же у нас не быть хлебу да мясу.
  — Охо-хо!—вздохнула Спиридоновна. — Неужто можно не бегать с сельницей по соседкам, не кланяться богачам? Не верится что-то.

  А три сына и соседские мальчишки на дворе звонкими голосами, отбивая шаг, дружно заводили новую песню, которую слышали у красноармейцев и на деревенских строевых учениях:
  Под частым разрывом гремучих гранат
  Отряд коммунаров сражался.
  Под натиском белых наемных солдат
  В расправу жестоку попался...

  — Вот, птенцы, уже подхватили, — с гордостью и удивлением сказала Екатерина Спиридоновна, а сама схватилась за сердце: что-то тревожно было многодетной матери.