Первые удары судьбы

  Первый удар судьбы, который мог стать роковым, обрушился на меня, когда я был ещё в утробе матери. Весной 1915 года случилось в нашем крае большая беда - невиданное по силе разрушительное наводнение. Во время ледохода на Лене, ниже по её течению, массивные льдины забили до дна фарватер. Вода быстро разлилась, поднявшись по крыши домов в деревнях, широко разлившись по полям. Мощным потоком разбушевавшейся водной стихии в деревнях были смыты десятки домов, амбаров, сараев со всем скарбом. Среди населения было много жертв. Число их могли пополнить и мы с матерью: едва успели её снять с крыши сарая, который мигом был разрушен и унесён. Мать моя вместе с другими женщинами и детьми спасалась на крыше школы, устоявшей под напором воды.

  Наводнения случались здесь и раньше, и позже, но это было самое мощное, разрушительное. И когда мне исполнилось семь лет, было тоже крупное наводнение, но оно не нанесло никакого ущерба, наоборот, оказалось даже благом для населения. Ледяную "плотину" в нижнем течении Лены на этот раз скоро прорвало. Но вода уже успела разлиться по улицам деревень, по полям и лугам, а когда она сбежала, то в озёрах, в ямах и даже в колодцах осталось очень много рыбы, которую и взрослые, и мы, мальчишки, голыми руками собирали и жарили на кострах, приносили домой. Рыбы хватало всем. Даже разжиревшие собаки "наловчились" ловить её в лунках, наедаясь до отвала. А в озёрах рыба прижилась, и мы ещё много лет ловили её удочками и сетями, пополняя скудный рацион семьи.

  В год того наводнения в Европе бушевала война. Она уже пылала на границах огромной Российской империи, и её дыхание доходило до далёких сибирских деревень: мужиков брали в армию и отправляли на фронт. В Марково тоже взяли несколько молодых парней. "Забрили" и моего дядю Касьяна - младшего брата отца. Года через полтора он, сильно контуженный на австрийском фронте, вернулся в родное село, создал большую семью, но часто болел и умер 45 лет от роду, оставив её в крайней нужде. А отец мой работал в то время на речном транспорте, откуда в армию не брали. Он остался с нами.

  Революция и гражданская война тоже не обошли нас стороной, и были они в Приленье не менее горячими и кровопролитными, чем в России. Их приход запомнился мне тем, что в наше село нагрянули отряды каких-то мадьяр, а потом каппелевцев, которые, как я узнал позже, были направлены сюда Верховным правителем России адмиралом Колчаком, чтобы пополнить его армию солдатами-сибиряками. Мужиков брали насильно, под угрозой расстрела, заодно забирая в хозяйствах лошадей, скот, зерно. Крестьяне протестовали, уходили в тайгу, скрываясь в далёких охотничьих зимовьях. Они нападали на отряды колчаковцев, пытаясь отнять захваченное. Но неудачно.

  Хорошо организованные партизанские отряды превратившиеся в настоящие армии, появились позже. Среди них - соединения отрядов под командованием Д.Е. Зверева (в одном из его отрядов в 1920 году воевал и мой отец), отряды В.П.Осташенко, Н.А.Каландаришвили. Мощное партизанское движение положило конец грабежам и расстрелам, чинимым на Лене колчаковцами и привело в 1920 году к установлению здесь советской власти. А до этого жестокость пришельцев не знала границ. Рассказывали, что в одном из сёл колчаковцы, захватив в плен трёх партизан, выгнали их на лёд реки и при сильном морозе на глазах односельчан, которых заставили "для науки" смотреть на это, поливали пленных водой из проруби. Через несколько минут несчастные превратились в ледяные глыбы.

  Набеги колчаковцев на сибирские деревни оставляли крестьянские хозяйства с пустыми амбарами, без скота, почти без продуктов питания. У многих крестьян не осталось даже семян для посева. Начался голод. Это, а также вспыхнувшие эпидемии тифа и трахомы унесли в могилы многих людей. Деревни притихли, притаились в надежде, что скорая весна принесёт облегчение. Но случилась засуха, неурожай.

  От постоянного недоедания я тоже захворал водянкой, и казалось, дни мои сочтены. Так думали все. Поверили в неизбежное и мои родители. Однажды, лёжа в кровати, я случайно услышал их разговор о том, что я, наверное, скоро умру, и придётся попросить Митриса (столяра) сделать мне гроб. Родители находились в соседней кути (кухне) и говорили полушепотом. Но слух мой был обострён, и я стал думать, что скоро меня зароют в землю, как недавно уже закопали старшего брата Аркашку. А скоро в нашем сарае кто-то стал пилить и стучать молотком. Я решил, что там работает Митрич.

  Таковы были первые безрадостные впечатления моего раннего детства. И положение моё было отчаянным, но мне вновь повезло. Случайно, проездом в другое село, в Марково оказался известный в наших краях фельдшер. Он осмотрел меня, оставив какие-то кристаллические порошки белого цвета. Я стал принимать их, и дело пошло на поправку. Не помню, как звали этого чудесного фельдшера, который спас мне жизнь. Говорят, он был уже немолодым, прошел фронт, хорошо знал своё дело и был добрым человеком. Я буду хранить к нему чувство благодарности до конца своих дней.

  В общем, я поднялся с постели, стал понемногу ходить, у меня появился аппетит, и силы вернулись ко мне. Но тут пришла новая беда: из района приехали какие-то военные, которые набирали мужиков в "трудармию" - детище Троцкого. Отца вместе с другими трудоспособными мужиками угнали на принудительные работы на золотые прииски в г. Бодайбо, добывать драгоценный металл для молодой советской республики. За каторжную работу в штатах (до революции там была английская концессия "Ленаголдфильдс") ничего не платили. Кормили плохо. Условия жизни и труда "трудармейцев" были ужасные.

  Мы - мать и трое малых детей - остались одни, лицом к лицу с угрозой голода. Урожай кое-как собрали. Был он небогатый. К тому же по закону о продразвёрстке наша семья, как и другие семьи, должна была почти бесплатно сдать государству большую часть собранного урожая зерна, мяса, масла, яиц. И, сдав требуемое, мы вновь оказались в тяжелом положении. Оставшегося хлеба, который мы из экономии потребляли, смешивая с отрубями и мякиной, могло хватить нам до февраля-марта следующего года. В подполье оставалась ещё картошка, репа, капуста. Это давало надежду отодвинуть угрозу страшного голода. Но полуголодное состояние для нас уже наступило.

  Помню, неудовлетворённое желание есть было у нас, детей, постоянным, и мы, зная, что всё равно ничего не получим, хором и в одиночку все твердили: "Мама, ись". Эти слова мы механически повторяли, что бы не делали, о чём бы не говорили. Это стало даже чем-то вроде детской игры, забавы, в которую мы продолжали играть даже тогда, когда сыты. Однако ощущение сытости приходило всё реже, а слова: "Мама, ись" произносились нами уже со слезами на глазах. Мы просто не знали, дотянем ли до лета.

  Спасение пришло, как это бывает в подобных случаях, неожиданно. Однажды, холодной мартовской ночью, отец вернулся домой. Ему удалось сбежать с каторжных работ на рудниках и пешком, в опорках, скрываясь в тайге от погони, добраться до дома, до родного села. Теперь отец находился с нами. И это была большая радость, это было наше спасение. Радость наша возросла многократно, когда отец глубокой мартовской ночью, в окружении семьи, достал в тесной кути, из подошвы грязного, разбитого сапога аккуратно и умело зашитый там самородок-лепёшку чистого золота. Он спрятал её, чтобы спасти нас от голодной смерти.

  Не знаю, сколько там было золота и какова была его реальная цена, однако хорошо помню, как мы с отцом отправились к богатому мужику Маркову Николаю Егоровичу, который приходился нам даже каким-то дальним родственником (как, впрочем, все Марковы в нашем селе, поскольку все имеем общего пра-пра-родителя Кипрюшку Маркова). Егорыч, как нам показалось, был щедр. Он дал нам взамен того самородка большой (пудов на шесть) куль муки-крупчатки, овчинный полушубок и катанки. Мы были спасены...