Коммуна "Показатель"

  Мой приезд в родное село из Усть-Кута состоялся летом 1928 года - в канун "года Великого перелома", когда правительством страны был взят твёрдый курс на построение социализма в одной, отдельно взятой стране - в СССР. С НЭПом было покончено. Началась подготовка к проведению политики сплошной коллективизации.

  В Марково, которое в то время было волостным центром, из района и из области зачастили уполномоченные, заготовители, агитаторы, которые на сельских сходах доказывали крестьянам, что единственный и самый правильный путь развития сельского хозяйства и процветания каждого из них есть "ленинский путь сплошной коллективизации". Уполномоченные говорили, что страна в опасности, что она находится во враждебном окружении, а внутри страны, среди нас, притаились и ждут своего часа те, кто не хочет социализма, мечтает только о своём обогащении, не заботясь об обездоленных, бедных слоях населения, о бедняках и батраках. Эти люди, утверждал один из таких уполномоченных по фамилии Ревазов, нэпманы, кулаки и подкулачники. И мы должны их разоблачить.

  Уполномоченные призывали, не откладывая, создавать коммуну, в которую войдут все восемь деревень, расположенные в пределах 15 километров вверх и вниз по берегам реки Лены. Некоторые, самые смелые и "читающие крестьяне" вступили в полемику с приезжими из "центра", доказывая, что коммуна - дело новое в этих местах и непонятное, что спешить некуда и следует разобраться. Уполномоченные уезжали, поручив комбедовцам вести запись "самых сознательных" крестьян и их семей в будущую коммуну. Однако записались только несколько самых бедных безлошадных хозяйств.

  Каждый вечер после работы крестьяне собирались группами по домам, чтобы обсудить положение и то, надо ли создавать "эту коммунию" вообще. Мне хорошо запомнилось одно из таких "обсуждений", состоявшееся в нашем доме. Человек десять мужиков сидели кто на стульях, кто прямо на полу, и все курили махорку, отчего дышать становилось трудно, а свет керосиновой лампы был совсем тусклый. Сидели они долго, курили и молчали. Видно было, что в коммуну им идти неохота, но и говорить об этом откровенно никто не решался, очевидно, опасаясь, что, если скажешь что-то не так, то "попадёт" от начальства (а на таких обсуждениях всегда присутствовали активисты-комбедовцы). Часа в два-три ночи это странное "обсуждение" завершилось тем, что его участники, за всё время сказавшие несколько маловразумительных фраз и слов, молча разошлись по домам, чтобы через день-другой вновь собраться, но уже в другом доме.

  С записью в "коммуну" дело продвигалось плохо. Но центр продолжал энергично проводить свою "новую политику" в деревне. Крестьяне теперь обязаны были сдавать государству свою продукцию почти бесплатно и в таких размерах, что для себя у них оставалось совсем мало. После того, как план поставок государству выполнялся, от крестьян требовали перевыполнения плана, т.е. дополнительных поставок. Мужики противились этому, как могли, стараясь сохранить для своей семьи хоть что-то. Но бедняки составляли списки "злостных несдатчиков" и отправляли ихв район. К попавшим в списки принимались самые строгие меры. Таких крестьян лишали права голоса на определённый срок (их называли "лишенцами"), публично объявляли подкулачниками, "подпевалами" врагов народа.

  Мы, школьники, под руководством своих учителей ходили колоннами по сёлам и, остановившись перед окнами "несознательного элемента", по команде хором выкрикивали: "Злостный несдатчик, сдай хлеб государству". Помню, однажды наша колонна остановилась перед нашим домом. Я боялся этого больше всего на свете. Ученики хором снова дружно прокричали, что им было приказано. Я, конечно, очень хотел, чтобы государству крестьяне сдавали хлеб, однако на этот раз не участвовал в хоре и только беззвучно и виновато шевелил губами. Я знал, что хлеба у нас совсем мало, и мне было больно видеть показавшееся в окне расстроенное лицо отца и лицо плачущей матери. Впрочем, у других домов я громко кричал вместе со всеми, а молчали, вероятно, дети тех родителей.

  С коммуной дело застопорилось, и в Марково опять участились визиты уполномоченных. Но теперь они не спорили, не пытались убеждать крестьян в преимуществах коммуны. Теперь они настаивали на том, чтобы селяне скорее записывались в неё, поскольку этого требует центр. Их главным аргументом стало то, что-де кулаки и подкулачники "ставят спицы в колёса" политике сплошной коллективизации страны, что с ними надо бороться и пора "переходить в наступление по всему фронту", ибо "когда враг не сдаётся, его уничтожают".

  В феврале 1930 года четверо наиболее состоятельных и крепких хозяев в Марково были арестованы. Подержали их два дня в помещении бани под большим амбарным замком, усадили в сани и под конвоем двух милиционеров, их которых один - Дмитрий Петрович - был моим двоюродным братом, увезли в район. Судьба этих и многих других крестьян, арестованных в том году и в последующие годы в сёлах Приленья, мне неизвестна. По слухам они вместе с другими "кулаками" были сосланы в тайгу на р. Маму, где организовали свой колхоз. А так как все они умели хорошо работать, были настоящими хозяевами, то их колхоз, несмотря ни на что, стал процветающим.

  У нас в селе в тот год была создана, наконец, коммуна, Её назвали "Показатель". Поняв, очевидно, что сопротивление бесполезно и опасно, крестьяне стали записываться в коммуну. Скоро записались почти все, в том числе и мы. В коммуну вошли хозяйства нескольких деревень. Крестьянам было приказано собрать воедино всех лошадей, скот, сбрую, сельхозугодья, даже птицу. Деревни стали как бы отделениями одной коммуны-гиганта. Было также приказано распахать все межи, образуя одно-единое "колхозное поле".

  В те дни можно было видеть у домов "коммунаров" душераздирающие сцены расставания бывших хозяев с лошадьми, коровами, с телятами, к которым крестьяне относились с любовью, называя их нежными именами - Гнедько, Пеструшка, Буланка... Мужики ходили угрюмые, сосредоточенные. Бабы и ребятишки плакали навзрыд и причитали, как по покойникам. Кто-то пустил слух, что обобщать будут также семьи, а жены будут общими, как и дети. Однако этот слух опроверг уполномоченный Ревазов, который сказал, что если это и произойдёт, то только при "коммунизме, до которого мы не доросли".

  Настала пора сена. Для переживаний и споров времени не оставалось. Нужно было работать. Крестьян посылали трудиться не на родные, а на чужие поля, чтобы они поскорее забыли про собственность и приучались сеять на общих колхозных полях для "общего блага", для всех, а не для себя. Были организованы общие столовые, и обедали крестьяне теперь за большими длинными столами.

  Работали же в коммуне, принимая это как большую, но неизбежную беду. Работали без всякой охоты и энтузиазма, подчиняясь приказам председателя и бригадиров, которые были назначены приезжими уполномоченными, как правило, из числа "своих" - из бедняков и батраков. Мужики болели сердцем, скучали по "своей скотине". Они старались заполучить у конюха своего Карчика или Воронка, чтобы получше накормить его, не очень утомляя на работе. Сами мужики тоже старались "не перерабатывать". Мой отец как-то во время сева решил отдохнуть на поле, устроившись в борозде и отпустив Гнедка пощипать траву рядом в лесочке. В сырой борозде отец основательно застудил лёгкие и потом долго болел.

  С посевной наши крестьяне кое-как справились. Все думали, как быть дальше. Было очевидно, что это наскоро сколоченное по чьёму-то приказу сверху огромное хозяйство, в котором ни у кого не было согласия, долго не проживёт. Существовать коммуна продолжала как бы по инерции. Еще 2-го марта в газетах была опубликована статья товю Сталина "Головокружение от успехов", в которой подвергались критике те "горячие головы", которые бросились рьяно выполнять и перевыполнять указание вождя о создании крупных колхозов, о сплошной коллективизации сельского хозяйства, ведя деревню к полному развалу и разорению.

  Просуществовав недолго, и Марковская коммуна "Показатель" распалась на мелкие колхозы. Крестьяне уже не смогли (а скорее всего - не посмели) вернуться к частному ведению хозяйства: политика сплошной коллективизации оставалась в селе. В сибирских сёлах и деревнях создавались теперь более мелкие колхозы (артели): таковы были новые инструкции центра. Частниками в Приленье решили стать лишь немногие крестьяне. Но через некоторое время они также вступили в колхозы, потому что положение их стало крайне неопределённо и даже небезопасно. Против них были теперь настроены не только местные власти, но и соседи-колхозники.

  Общая атмосфера в сибирских сёлах, ещё недавно полная взаимного доверия и уважения, стала напряжённой, даже враждебной. Крестьяне перестали собираться на сходки - общие собрания, на которых они прежде в присутствии стариков обсуждали и решали свои проблемы. Мне, ещё мальчишке, довелось бывать на некоторых таких сходках, берущих своё начало с времен земства, а, возможно, и с ещё более ранних времён. Поражала на них атмосфера мудрого, спокойного обсуждения спорных дел без резких выпадов и ссор. Если же не удавалось прийти к согласию, обращались к "третейскому суду" - к старикам, пользующимся наибольшим уважением и доверим селян. Обычно их мнение принималось спорящими сторонами: такова была традиция, вызванная к жизни необходимостью сохранение мира и порядка на земле. И от этой традиции старались не отходить. Теперь же население раскололось по классовым признакам на враждующие лагеря. Взаимное недоверие и настороженность надолго поселилась в сибирских сёлах и деревнях, в семьях крестьян. Доносительство, ссоры и скандалы стали частыми явлениями. И сходки были теперь просто не нужны, потому что все вопросы за крестьян решали бедняцкие группы и уполномоченные из района, которые предписывали им, что, где, когда и сколько сеять и убирать. Подчиняясь им, крестьяне сдавали государству плоды своего тяжёлого труда, оставляя , если удастся, себе и своей семье, а также скоту только "на прокорм".

  Начало трагическим событиям и потрясениям в жизни Сибири и всей страны, в жизни и судьбах миллионов советских людей явилось решение сталинского руководства отказаться от НЭПа, как от политики, ведущей к возрождению в стране капитализма, и перейти к созданию крупных коллективных хозяйств в сельском хозяйстве с полной монополизацией государством промышленности, торговли, финансов - всех отраслей хозяйства, образования, культуры, которая также ставилась под его абсолютный контроль.

  только в июне 1991 года в "Известиях ЦК КПСС" были опубликованы архивные материалы о секретной поездке И. Сталина в Сибирь. В её ходе он на закрытых совещаниях с партийными руководителями в Новосибирске, Красноярске, Тайге изложил основные положения нового политического курса партии в сельском хозяйстве, потребовав его обязательного претворения в жизнь. "Для этого, - говорил он, - надо взять на вооружение "силовую аргументацию". А это подразумевало начало решительного наступления против кулака, включая аресты, суды, высылки и иные формы репрессий в деревне. Всё это должно было заставить крестьянина "понять, что надо сдавать хлеб государству, а то попадёшь в тюрьму".

  Об этой поездке Сталина в Сибирь мало кто знал (в прессе о ней не было ни слова), но она обозначила собой новый "переломный этап" в истории Сибири и всей страны, оказав глубочайшее влияние на все стороны жизни. Что характерно, во время поездки по городам Сибири И. Сталин требовал создания крупных коллективных хозяйств, проведения политики сплошной коллективизации любыми, "самыми решительными мерами". Однако именно за эти меры через два года в статье "Головокружение от успехов" он подвергнет критике послушных исполнителей своих инструкций. Впрочем, и эта статья не внесла изменений в аграрную политику правительства: сплошная коллективизация продолжалась прежними методами и столь же жестко, как за два года до этого.

  Аграрная политика центра отразилась и на работе сибирских школ, на организацию их деятельности, в которых главное место стали занимать занятия не классные, а внеклассные - работа учащихся на полях. Сельская школа стала называться школой крестьянской, а затем школой колхозной молодёжи (ШКМ).